Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]
— Нет-нет, Римма Михайловна, именно мрачный! Хотя бы потому, что вы не даете нам супа.
— Ой, простите! — Мама смягчила лицо. — Вечные вопросы!.. Отец, неси супницу!
— Я, мам, принесу!
Опасность миновала. Не знаю, что там вывела для себя мама, но я, несмотря на отвращение к этому зондированию, вывел, что Валя молодец, не сдалась! Я подхватил фарфоровую супницу и на радостях чуть не хряпнул ее об косяк.
Стол уже очистили для больших тарелок. Валя встала, чтобы помочь разливать суп, но мама усадила ее, говоря, что, мол, будь уж сегодня настоящей гостьей, а вот в следующий раз… И после короткого многозначительного молчания вдруг с поправдешней серьезностью упрекнула меня за то, что я не могу натренировать своего Мёбиуса-бездельника выполнять какую-нибудь кухонную операцию — вот хотя бы орудовать поварешкой, а то он только по телефону горланит.
— Куда мне, с огарком! — буркнул я.
— Знаю, над чем ты подтруниваешь! Мол, мать лирику развела, а мы физику! У нас в туалетах музыка играет!.. А я вам и как физикам сделаю вливание, хотите?
— Ты нам — по физике?
— Да.
— Я сдаюсь! — быстро сказала Валя.
— Ну-ка!
— Пожалуйста. Только есть не забывайте. — Она налила себе последней и села. — У одной моей пациентки, старушки, в желудке нехорошая опухоль, не при еде будь сказано…
Оперировать не дается — зарежут, говорит, чтобы пенсию не давать. Вон, говорит, Нюрка Савкина легла под нож, зарезали, а пенсию ее кто-то в карман положил. Словом, оперироваться — ни в какую!
— У нее рак? — горько спросила Валя, щупая свой живот.
— Да.
— Ужас! — выдохнула Валя. — И не знают, как лечить?
— Знают. Существуют лучи, которые убивают злокачественные клетки, но они же убивают и здоровые. Как спасти человека?.. Физическая проблема. Спасайте, физики!
Я тут же предложил:
— Сделать укол, чтобы здоровые ткани не боялись лучей!
— Такого препарата нет.
— Вывести желудок наружу! — торопливо, точно больная умирает на глазах, сказала Валя.
— Это опасная операция.
— А если сперва слабую дозу, а потом… — вслух подумал я, но сам же отверг идею.
— А через пищевод? — неуверенно спросила Валя.
— Все равно заденет ткани.
— А-а! — вдруг воскликнул я и аж вскочил, размахивая ложкой. — Надо пустить лучи рассеянным пучком, неопасным, а линзой сфокусировать их в желудке, на больном месте!
Мама, спокойно хлебавшая суп, перестала есть, удивленно вскинула брови, потом не спеша дожевала и сказала:
— Верно.
— Ура-а! — крикнул я.
— Ура-а! — подхватила Валя.
— Ура! — коротко поддержал папа.
Я был на седьмом небе, как будто действительно спас неведомую бабушку, а заодно и себя, и Валю, и всех пятнадцатилетних вообще. Нет, уважаемая Римма Михайловна, восемь классов — это все же вам не свечной огарок!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В понедельник анкеты не появлялись — или Нэлка не смогла, или я все же не сумел ее очень сильно попросить. Надо было, видно, конфет купить или шоколадку!… Появились они во вторник, вечером. Вручая мне тяжелую, перехваченную шпагатом стопу бумаг, отец с довольной улыбкой проворчал, что мало мне отвлечь от работы главного инженера, так я еще и полуправления мобилизовал. Листы, плотные и остро пахнущие нашатырным спиртом, были четко заполнены темно-коричневым текстом, написанным чертежным шрифтом: вопросы — слева, место для ответов — справа. Молодец, Нэлка! Ух, какая молодчина!
Я так и отнес кипу в школу — не развязывая. От волнения глаза Васькины еще больше углубились и там, в глубине, расширились, видно, он только сейчас вполне оценил нешуточность нашей затеи. Ощупав пачку и резко нюхнув, он расчихался, и все давай нюхать и чихать, даже тот, кого не пробрало. На первой же перемене комсорг торжественно раздал анкеты. Я бы мог еще дома отделить себе листы, но мне хотелось получить их принародно. И я получил, и гордо сел рассматривать.
Напомнив, что анкета анонимная и что никого не вздуют и не потащат к директору ни за какие ответы, Забор объявил, что надо немедленно избрать комиссию из трех человек, штаб будущего форума, который будет изучать анкетные результаты. Девчонки тотчас выдвинули меня. Прослышав, что я целую дамам ручки, они прямо ошалели от восторга, улыбались, любезничали, всем я понадобился, только и слышно: Эп да Эп! Надо было еще в первом классе поцеловать какую-нибудь Марусю — и был бы все десять лет счастливчиком! Или, наоборот, пропал бы, потому что девчачья любовь сводилась к выдвижению в начальство. Так что я не только влетел в комиссию, но и оказался ее председателем.
Проглядев анкеты, Шулин растерялся:
— Эп, а вот эти-то куда, в Черемшанку отсылать?
— Долго. Пусть тетка с дядькой заполнят.
— Да плевать они хотели!
— А ты обьясни, что это важно.
— Объяснишь им!.. Слушай, Эп, приди-ка ты лучше сам и объясни. Они тебя слушают. Ты вот сказал, что раз собаки нет, то незачем и дощечку с надписью «во дворе злая собака» держать, — дядька оторвал ее!.. Да и мне поможешь, а го туг смотри, сколько понаворочено, чего мы и не говорили!
— Кроме нас люди думали.
— «Способный ли ты?»… А почем я знаю?
— Неужели не чувствуешь?
— Мало ли что я чувствую!
— Вот и напишешь.
— Нет, Эп, ты приди!.. А это что? «Мужской или женский пол умнее и развитее?» Мать честная!.. Мы же о девчонках и пацанах спрашивали!
— Это мы с Васькой обобщили!
— Сдурели! — воскликнул Авга. — Они обобщили, а мне отдувайся! Что я вам, академик?
— С тебя, балда, не научный трактат спрашивают, а личное мнение! Правильно или неправильно — все равно, лишь бы это были твои собственные мысли!
— Нет, Эп, ты приди.
— Ладно, приду. Да! — крикнул я, вскакивая. — Чтобы завтра же вернуть заполненные анкеты, иначе к субботе мы не успеем их проанализировать! — Во мне уже заговорил председатель комиссии. — И чтобы никаких отговорок!
— Значит, придешь? — не успокаивался Шулин.
— Приду. И может, не один.
Это я решил познакомить с Авгой Валю. Надо же когда-то размыкать наше одиночество, а то Валя и моих друзей избегает почему-то, и со своими не сводит, даже провожать себя до дома не дает. Нам, конечно, и одним хорошо, но иногда тянет в общество.
И вот часов в пять, когда мы с ней отзанимались по-английски, я предложил прогулку в Гусиный Лог. Валя слышала об этом районе тот же миф, что там рассадник хулиганства, но согласилась.
Мы отправились.
Солнце палило уже целую неделю. Тысячи тонн влаги унеслось в небо, у заборчиков высыпала травка, деревья и кусты окутались зеленой дымкой, и вообще природа, по-моему, перескочила из зимы в лето, как Монголия из феодализма в социализм.
Асфальт кончался на следующем перекрестке вместе с нашими домами, и от него как будто начиналась деревня, откуда утрами доносилось петушиное кукареканье. Здесь когда-то, в конце девятнадцатого века, родился наш город, и здесь постепенно умирал его старый облик. Через это деревянное поселение, изгибаясь коромыслом, тянулись к реке, где прежде наводился понтонный мост, древняя булыжная мостовая, с проплешинами гравия, бетона или просто с ямами. Справа от мостовой и залегал Гусиный Лог — овраг, забытый домами. Через каждые шагов сорок в него врезались узкие улочки С края, где лог только набирал уклон, домики стояли вольно и даже с огородиками, а дальше огородики сходили на нет, домики сближались. И всюду глухие заборы, прорези почтовых ящиков в них и таблички о злых собаках. Посреди улочки промоина, забросанная шлаком, битым кирпичом, дырявой обувью и прочими отбросами. Ниже — круче, домики стыковались, лезли на сваи и друг на друга, сеням уже не хватало места, и два дома иногда объединялись общим тамбурчиком: одному он подвал, другому чердак. Не хватало места и заборам. И вообще улочка исчезла, превращаясь в как попало и куда попало ведущие ступеньки, сглаженные водой. Где-то там, на самом дне, протекала срамная, полупомойная Гусинка, птичий курорт. Что и когда загнало сюда и спрессовало людей в этой яме, не знаю. Город уже перешагнул ее: правее нашей улицы лог перемахнул огромный, на всю ширину проспекта, мост, за оврагом уже сахарились отделанные мраморной крошкой панельные дома и вырисовывался железобетонный скелет чего-то гигантского. Снизу, от реки, и на Гусинку наступают, загоняя ее в трубы и. замывая лог землесосами, но все это очень медленно, а пока — вот…
Валя держалась за мою руку и ни о чем не спрашивала. Мы постояли у ступенек, хмуро-сосредоточенно поозирались, попринюхивались и вернулись немного назад. Авгина родня жила чуть выше, но тоже в тесноте. Маленький домик под толем, тополек между забором и окном да плаха от калитки до сеней вдоль завалинки— и весь двор, а в полуметре, за штакетником, звенел тугим проводом и давился лаем чужой пес. Мы тихонько вошли в крохотные сени, целиком занятые тремя мешками картошки, ступили в кухоньку и чуть но нырнули в открытое подполье, где трепетал бледный свет и откуда вырывалась веселая песня Шулина:
